Великий страх в горах - Страница 34

Но люди, которые приходили в эти края, не требовали от них многого и старались им не мешать. Они были скромны и довольствовались малым. Надо было очень постараться, чтобы разглядеть крышу, которую они соорудили у себя над головой, взяв ее у скалы, с которой она сливалась. Они приходили сюда на два месяца, всего на два месяца в году, стараясь остаться незамеченными, и даже их дом было трудно разглядеть; немного заметнее был тот, кто вышел из двери, пока Бартелеми стоял и смотрел.

Вдруг Бартелеми увидел, как из хижины, скромной и незаметной, вышел Клу. Клу поднял руку и позвал:

— Эй, вы! Там!

Он обращался к хозяину.

Бартелеми крепче сжал в кулаке записку. Он все время сжимал в руке записку, и только поэтому решился сюда пойти, а Клу говорил хозяину:

— Куда вы дели хлеб? А мясо?

Но хозяин ничего не слышал, как будто слова больше не входили в его голову, и продолжал сидеть на земле, а его племянник сидел рядом с ним.

— Я больше не вернусь, — сказал Клу. — А вам, я думаю, еда больше не нужна, так отдайте ее мне…

А потом:

— Ах, вот как! Не хотите говорить! Тем хуже, я и без вас найду…

Клу не пришло в голову, что кто-то может ему помешать, вернее, ему на это было плевать. Должно быть, он легко отыскал тайник с провизией. И вот уже четыре или пять караваев хлеба лежат рядом с ним на краю очага вместе с куском сыра и четвертью туши вяленого мяса, а он громко смеется странным кашляющим смехом. Он смеется, а на коленях у него лежит раскрытый мешок. Он взял один хлеб, круглый плоский хлеб, на ощупь жесткий, как камень, потому что этому хлебу было уже недели две, он взял один каравай и положил его в мешок, и это, кажется, чем-то очень его позабавило, потому что он продолжал смеяться. Он было собрался положить в мешок второй каравай, но услышал:

— Хватит.

Он поднял голову. Увидел Бартелеми. От удивления перестал смеяться и сказал:

— А, это ты!

Но так и не выпустил хлеб из рук, и Бартелеми повторил:

— Ты уже взял свою долю, один хлеб. Остальные оставь нам.

Бартелеми все еще сжимал в руке записку, но не сделал ни шагу вперед, продолжал стоять на пороге; он стоял на пороге и спокойно говорил:

— Один хлеб, — сказал он, — только один, слышишь!

А Клу ответил:

— Наверное, я больше не вернусь.

— Вернешься, или нет, все равно один, только один.

Тогда Клу засмеялся снова, но уже не так, как раньше.

Он сказал:

— Ладно! Как скажешь; не будем спорить… К тому же…

Он сказал: «Может, мы еще и увидимся, тогда и договоримся. Если захочешь».

И хлебы лежали рядом с ним, пока он завязывал мешок; хлебы, сыр и вяленое мясо все еще лежали на краю очага, когда он закинул мешок за спину; Бартелеми немного посторонился, давая ему выйти, и Клу сказал:

— Все же, до свиданья, там видно будет.

Он прошел мимо Бартелеми, ушел с на три четверти пустым мешком; здоровая половина его лица была повернута к Бартелеми, и Клу, выходя, посмотрел на него; а Бартелеми все сжимал в руке записку: и Клу ушел далеко, далеко в сторону ледника, как обычно, в сторону ледника.

Стояло предпоследнее утро; должно быть, было уже девять, в обычный день солнце в это время выглядывает из-за горных хребтов и видно, как оно движется вперед, перепорхнув через них, как прекрасная яркая птица; но этим утром солнца видно не было.

Бартелеми все еще стоял в дверях, и видел в окно, словно затянутое промасленной бумагой, только место, где должно было бы быть солнце, потому что в этом месте бумага казалась более прозрачной, но светлее от этого не стало. Клу исчез за обломками скал, и тогда Бартелеми снова огляделся вокруг: ему показалось, что он смотрит через темные очки. Две головы и две спины по-прежнему виднелись на склоне, чуть ниже того места, где стоял Бартелеми; снова замычала какая-то корова, замычала от страха. А время шло.

Бартелеми вернулся в хижину. В хижине Бартелеми молился, стоя на коленях у кровати.

Вот что мог бы увидеть тот, кто вошел бы тогда в хижину; а выходя, он мог бы заметить, что хозяина с племянником уже нет на прежнем месте — и это было все, что случилось в тот день.

Племянник потянул дядю за рукав, показывая другой рукой на долину; дядя сначала уступил, дядя сначала послушался; племянник что-то такое ему говорил, что он пошел за ним, а племянник продолжал размахивать перед собой рукой.

Так дядя позволил племяннику дотащить себя до прохода к пастбищу, до того места, где дорога начинает спускаться вниз — и тут он остановился.

Он не захотел идти дальше; покачал головой, словно желая сказать: «Зачем?»

Он отступал назад, а племянник тянул его вперед, но все напрасно: хозяин вперед не шел и начал пятиться назад…

Теперь они снова сидели рядом, только уже на другом месте; они сели рядом и больше не двигались.

XV

Он сделал еще несколько шагов и оказался в объятиях тьмы. Не успел он войти в лес, как перестал понимать, существует он на свете или нет, он исчез, пропал, и ему приходилось искать свое тело рукой; чтобы понять, что он существует, надо было провести рукой по одежде, прикрывавшей его тело, по шершавой ткани, по пуговицам, обшлагам карманов и полотну рубахи.

В этот момент он был там, на какое-то мгновенье он оказывался там, в лесу, а потом снова превращался в чистую мысль и думал: «Где я? Что я делаю?», — но продолжал карабкаться вверх по склону, время от времени останавливаясь, чтобы передохнуть.

Казалось, что все звезды соскользнули с неба и сияли где-то внизу, между деревьями. Он видел их у себя промеж колен, промеж колен, которых не видел, под ногами, под башмаками, которых видеть не мог; и кроме этих звезд не было ни неба, ни земли, ничего не было; ни перед вами, ни над вами, ни под вами; только чернота без конца и без края, в которой Жозеф еще раз увидел светящиеся огоньки; он еще раз взглянул на них и продолжил подъем, словно кто-то толкнул его в спину.